— Никто.
— Понятно. Когда бумаги при поступлении в Школу за-полнял, написал, что сирота, родителей не помнишь. Что те¬перь скажешь?
Маму не помню. Мне был всего лишь месяц, когда она умерла. Меня воспитывала бабушка. Отец иногда навещал нас, но долго не задерживался. Шла гражданская война. Он офицер и остался им до конца своей жизни, не изменив присяге.
— За веру, царя и отечество присягнул…
Грознер посмотрел в сторону бани, где на бревне сидел Паш-ка, сбил под ноги пепел. — Продолжай рассказ… про папу сво¬его, белого офицера, который в красноармейцев стрелял. Мне интересно послушать. Чего молчишь?
— Мне об отце бабушка много рассказывала. А ей расска-зал его сослуживец, он к нам в имение, вернее, вто, что от име¬ния осталось, как-то сумел добраться. Передал от папы две шкатулки с ювелирными изделиями, золотыми, серебряными монетами и еще что-то в конверте. Какое-то письмо. Бабушка мне про письмо тогда ничего не сказала, но я видел, как она его читала и плакала. Мы с ней вскоре поехали в Москву. И я уже потом, спустя какое-то время, стал понимать, что это письмо помогло бабушке добиться квартиры на Молчановке.
— Погиб Николай Воронцов в двадцать первом году вес-ной… — Грознер смотрел вдаль, — Приехали вы с бабушкой в Москву в двадцать первом осенью. Тебе весной двадцать перво¬го исполнилось четыре года. Соображал уже, память у тебя хорошая. Все сходится. Что еще скажешь?
— Все остальное подробно изложено на бумаге. Ничего не утаил, ни в чем не соврал.
— Ни в чем не соврал… — Грознер носком ботинка вдавил сосновую шишку в песок. — Так ли?
— Я действительно сирота, выросший при советской влас¬ти, и власть нашу, если понадобится, буду защищать… И что бы ни случилось, останусь верен присяге.
— Можешь не продолжать, — Грознер поморщился. — Из-вестная песня: пионер, комсомолец, всегда поддерживал ли¬нию партии.
