Трое мужчин и две женщины в одеждах железнодорожни¬ков стояли в стороне и внимательно наблюдали за происходя¬щим на платформе. Понятное дело, кому-то же надо следить за посадкой, чтоб без нарушений обошлось. Но все будет как нуж¬но, без нарушений и давки. Все по правилам. Немцы, прежде всего, порядок любят, это у них в крови. И у Пашки Кройса в том числе.
Когда паровоз, тяжело пыхтя, подтянул состав, никто с места не сдвинулся, хотя проводники заранее открыли двери вагонов.
Послушные немцы дисциплинированно ждали дальнейших указаний, распоряжений.
По громкому радио женский голос произнес с расстанов¬кой: «Объявляется посадка на поезд восемь дробь один».
Отъезжающие дружно потянулись к вагонам, держа в ру¬ках заранее приготовленные билеты. Все, как обычно, да толь¬ко грустная картинка получилась.
Провожающих не было.
Ни единого.
Не было перед вагонами обычной вокзальной суматохи, воз-гласов, пожеланий, объятий. Только размеренный топот ноги тихие короткие фразы. Когда поезд тронется, пассажиры не станут высовываться из окон, не будут махать руками. Этих отъезжающих никто не провожает. Уезжают семьями или по¬рознь. Навсегда. Некому провожать. Для провожатых в грузо¬виках места не были предусмотрены.
Павел достал из кармана круглый значок со свастикой и приколол к лацкану пиджака, взял чемодан в правую руку, в левую билет и направился к четвертому вагону, в очередной раз отпечатав в сознании, что отныне он не Павел, не Пашка, а Пауль Кройс. И никак иначе.
Пауль Кройс подошел к своему вагону, пропустил тяжело дышащего толстяка с двумя чемоданами, помог ему, поднял, подтолкнул чемодан, перетянутый ремнями, на площадку.
— Спасибо, — сказал толстяк, отдуваясь.
В вагоне было шумно, не то что на перроне. Разговорились наконец-то репатрианты.
Кройс прошел к своему месту посреди вагона.
